Голубые города

Рассказ (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ. 1997.)

Дом был старый, рубленный крепко и надолго. Бревна — большие, мореные, хранящие в себе до сих пор пьяные запахи летней тайги. Пакля — перевитая, белая, будто на старом паруснике. В красном углу висели иконы — без серебра, в строгой кедровой рамке. Лица святых были строги, вавилонские, длинные глаза смотрели пристально и жарко.

Здесь, под образами, на двух сдвинутых одна к другой кедровых лавках жил прораб. После трех лет, когда мы расстались на разъезде Балыксу, который он построил за месяц, я разыскал его снова в самом глухом углу тайги, на берегу Казыра, в стороне от жилья. Он стиснул мою руку своей, жестяной и шершавой.

— Садись, — сказал он, — сейчас напою чаем.

Мы сидели под образами и пили чай, настоянный на сухой малине. Жар разливался по телу, густо тяжелели ноги, у висков проступала испарина.

— Все воюешь? — спросил я его.

— Воюю.

— Долго что-то...

— Тише едешь, дело мастера боится.

Этот парень, с лицом мясистым и грубым, с громадными плечами и короткой шеей борца, был одержим идеей. Она жила в нем, взявшись неизвестно откуда — как у солдата из светловской «Гренады». Он, мой прораб, жил мечтой о «голубых городах».

В первую нашу встречу мы сидели в холодном бараке, в тайге, а вокруг нас были колючая проволока в три ряда, но она уже не страшна была тогда, потому что лагеря не было и все его обитатели разъехались по домам. Мы топили «буржуйку», прораб смотрел на пареньков, приехавших сюда с путевками МК, которые сейчас спали, укрывшись старыми тулупами, оставшимися здесь от стражи. Прораб тогда говорил:

— Помнишь, у Толстого? Голубые города. Бред солдата-архитектора, обжорливость нэпа, проклятое спокойствие насытившихся обывателей. Помнишь? А он мечтал о голубых городах на берегах рек, он мечтал о стеклянных улицах и алюминиевых домах. Но для этого тогда ему нужен был пожар, чтобы спалить старые домишки и охотнорядческие улицы. Это было, когда килограмм хлеба стоил миллионы, а сыпняк валил людей прямо на холодные полы российских вокзалов. А потом стали строить города с ростральными колоннами и с карнизами, на которых лепили цементное изобилие. Мне по душе Карбюзье. Он по духу космонавт, он хотел приподнять здания, он хотел нарушить закон заземления.

— Ты строитель, — говорил я ему тогда, — ты же обязан быть реалистом, а сам проповедуешь, как чревовещатель в цирке.

— Про цирк — молчи. Вы все думаете, что цирк — это тюлени и Кио. А цирк — это арена, для цирка Гомер писал.

— Гомер писал для себя.

— Для себя моя племянница пишет, она только пять букв знает. А вот ты мне можешь объяснить, зачем сюда в тайгу завозить сборно-щелевые дома, когда лес на просеках без толку лежит? Почему не строить здесь коттеджи — двухэтажные, красивые, вписанные в красоту тайги? Почему надо возить сюда уроды-шкафы из Москвы, а не сделать в коттеджах стеллажи из кедра или пихты? Ты мне можешь это объяснить?

— Не могу.

— Можешь. Просто тебе лень. Все наши неурядицы от лени. Я хочу, чтобы здесь, рядом с рельсами, выросли голубые города, понимаешь ты? Мне не нужны алюминий и стекло. Мне нужен лес, а он тут есть. Даровой. Я хочу сделать здесь поселки из розового кедрача, я хочу обставить дома мебелью, сделанной здесь же, за верстаками. Я хочу, чтобы было все красиво, понимаешь?

Он вышел на крыльцо и поманил меня пальцем. Я стал рядом с ним и сразу вспомнил Пастернака: «Надмирно высились созвездья в туманной бездне января...» Сторожевые будки покосились, а если налетал ветер, они скрипели, как мачты затонувшего корабля. По нафталинному насту снега петляли пьяные следы хитрого зайца. Луна светила хорошо поставленным театральным светом, делая тайгу нереальной и декоративной, как задник в театре.

— Я понимаю художника, — задумчиво сказал прораб, — он любит работать на чистом холсте. Вот мой холст, — он кивнул на тайгу, — и я обещаю тебе сделать здесь неплохую картину, как бы мне ни пришлось воевать за это.

И вот мы сидим и пьем чай, настоянный на малине, а позади — три года, громадные и одновременно короткие, как память.

— Ну, — говорю я, — где голубые города?

— Протри глаза, — посоветовал прораб.

— Думаешь, тогда увижу?

— Увидишь.

Он открыл свой чемодан, измятый, словно лицо пьяницы, и разложил на столе грохочущие листы ватмана. Я увидел дома будущего таежного поселка. Окна были громадны и разнообразны, как в здании «Известий». Здание столовой было похоже на салун в Клондайке. Танцверанда была вынесена к реке — пронзительно-синей, как небо у Сарьяна. Дома были вписаны в тайгу, дорога бережно петляла среди пихт, и только высоко вверху, по-над сопками, шли рельсы, безжалостно разметая все на своем пути. Станция была тоже новой — простой и полукруглой, подсвеченной неоном.

— Красиво, — сказал я, — только это не голубой город. Он скорее розовый, как и всякая фантазия.

— Смотри ниже, — предложил прораб, — вот что здесь самое красивое. Видишь? Подпись. Это уже не мечта. Это директива.

Потное мясистое лицо его расплылось в улыбке. Круглые зеленые глаза смеялись. Большие руки мечтателя лежали на кедровом столе. Они пахли у него смолой, как у художника.

— Если хочешь, можешь завтра поехать с нами на седьмой километр.

— А что?

— Ничего, — ответил он, сдерживая высокомерную улыбку победителя. — Просто мы там закладываем этот город.

Мы продирались через тайгу, вышагивая топкие километры следом за трактором. Тайга была безмолвна, как зрительный зал. Мы шли за прорабом, растянувшись в цепочку. Он привел нас на пригорок, сбросил рюкзак в синий мох и срубил длинную осинку.

— Очисть ее от веток, — попросил он Рыбкина.

Пока Рыбкин срезал здоровым тесаком ветки, прораб вынул из рюкзака фанерку, на которой чернильным карандашом было написано:

«Здесь будет город».

Потом прораб прибил к осине эту фанерную дощечку, а осину вкопал в жирную рыжую землю.

— Вот так, — сказал он, — и не иначе.

И — засмеялся. И ребята засмеялись. И тайга отозвалась им, как зрительный зал, который приветствует актера.

Когда мы шли обратно, прораб отстал. Я шел с ним рядом. Лоб его собрался морщинами, а круглые глаза спрятались под бровями.

— Слушай, — сказал он, — если победителей не судят, то я выскочу.

— О чем ты?

— О том, что подписи на проектах я подделал.

— Это плохое слово...

— Зато дело хорошее.